Николай бердяев о неизбежном противоречии между свободой и равенством. Философия свободы Н. Бердяева

Но с другой стороны, экзистенциализм совсем не гуманен, потому что гуманизм предполагает признание в другом равного мне, а не раба и не господина. Там где нет равенства, нет гуманизма. Поэтому Бердяев, отвергая гуманизм, отвергает и равенство, отвергает демократию.

Философия неравенства: критика демократии

В 1918 году Бердяев, полностью разочаровавшись в революции, пишет «Философию неравенства», которая вышла в Берлине в 1923-м, направленную против демократической идеи социального равенства, против народнической идеологии, против «народолюбия» русской интеллигенции, как выражается Бердяев.

«Философия неравенства» - это, по сути, апофеоз его творчества. Но тема социального равенства, человеческого равенства присутствует не только в «Философии неравенства», она проходит через все творчество Бердяева. Здесь Бердяев тоже последовательный ницшеанец. Эту же тему мы находим и у Ортеги-и-Гассета в его «Восстании масс». Именно восстание масс насмерть перепугало Бердяева в 1917 году и толкнуло его, по сути, в лагерь контрреволюции.

Дело в том, что Бердяев в этой работе явным образом обеспокоен состоянием культуры, хотя он и считает ее неудачей. Но когда восставшие мужики начали разорять «дворянские гнезда», в которых главным образом творилась высокая культура, то это вызвало неприязнь к «восстанию масс» не только у Бердяева. Даже большевик А.В. Луначарский готов был отойти от революции, когда в результате обстрела Московского кремля были повреждены некоторые его строения. В этом отрицательная сторона революции и вообще всякой вооруженной борьбы, - она всегда связана с определенными культурными потерями. Но дело не только в этом.

Еще Великая Французская Революция сделала своими лозунгами Свободу, Равенство и Братство. И в любом случае идея равенства присутствует во всякой революции. Но социальное неравенство, против которого направлена всякая революция, было всегда и культурным неравенством. Высокая культура созидалась культурным меньшинством и ее плодами пользовалось тоже меньшинство. Ведь рабочие и крестьяне, а это подавляющая часть общества, в оперу не ходили. И именно поэтому против высокого искусства, в особенности против оперы, выступал мужицкий демократ Л.Н. Толстой, философия и творчество которого, в противоположность Достоевскому, никогда не вызывали симпатий у Бердяева.

Бердяев, в противоположность Толстому, был большой эстет, и не только в дурном смысле. Высокое искусство ему было дорого, хотя оно, как и вся культура, было неудачей, и ради этого он жертвует демократией и равенством. Главный тезис Бердяева: «Неравенство есть условие развития культуры» . «Лишь в иерархии, - пишет он, - возможны разнокачественные индивидуальности» . И далее: «Всегда остается противоположность между большинством и меньшинством, между духовными вершинами и материальными низинами жизни» .

Если бы Бердяев сказал, что исторически было всегда так, что социальное неравенство было условием развития культуры, то это было бы верно, потому что это просто констатация факта. Недаром аристократ крови и духа Платон на этом основании протестовал против демократии. Но когда исторический факт превращается в антропологический факт, то здесь можно и есть о чем спорить. Однако Бердяев идет дальше и данный исторический факт превращает в метафизический абсолют. «И в Царстве Божьем будет неравенство, - заявляет он. - С неравенством связано всякое бытие» . Точно так же и существование «белой кости» Бердяев считает антропологическим фактом: «Существование «белой кости» есть не только сословный предрассудок, это есть также неопровержимый и неистребимый антропологический факт» . Но если и в Царстве Божьем будет неравенство, то в чем, собственно, его преимущество перед этим безбожным царством, если и там одни будут ходить в оперу, а другие слушать одни только «серебряные ветры»?

Бердяев переводит проблему равенства в план метафизический, антропологический, даже психологический. «Пафос равенства, - пишет он, - есть зависть к чужому бытию, неспособность к повышению собственного бытия вне взгляда на соседа» . Но при этом он избегает плана социально-экономического и поли-

219 Бердяев Н.А. Философия неравенства. Письма к недругам по социальной философии // Русское зарубежье. Л., 1991. С. 167.
220 Там же. С. 27-28.
221 Там же. С. 30.
222 Там же.
223 Там же. С. 113.
224 Там же. С. 47.

тического. Он прекрасно сознает антидемократизм своих взглядов. «Я знаю, - пишет Бердяев, - все, что я говорю вам, вы назовете «реакционным» и увидите в мыслях моих оправдание социального зла» . Но я плевал на всех вас, по сути, заявляет Бердяев. И опять переводит разговор в план метафизический и космический в духе известного «закона» Лейбница: не бывает двух абсолютно одинаковых листьев на одном и том же дереве.

Это типичный прием софистов всех времен и народов - всякий конкретный вопрос уводить в абстрактные метафизические дебри. Бердяев не настолько глуп, чтобы не понимать, что речь идет совсем не об одинаковости всех людей, а речь идет о равенстве прав и обязанностей, о равенстве возможностей для всех людей как членов общества и государства. Но существующее государство стоит на страже именно неравенства. Поэтому Бердяев горой стоит за это государство, подводя опять-таки под эти порядки философски-христианский фундамент: несть власти, аще не от бога. «Власть государственная, - пишет он, - имеет религиозную первооснову и религиозный исток» .

По сути, это возврат к средневековому пониманию государства, к Августину Блаженному. «Государство, - пишет Бердяев, - не может определяться никаким данным человеческим поколением. Государство поддерживает реальную связь времен в жизни народов, и потому оно не может стоять в такой зависимости от времени, какой хотят те, которые отдают его временному потоку. Государство не может быть создано и не может быть разрушено никаким человеческим поколением. Оно не является собственностью людей, живущих в каком-либо периоде истории. В этом смысле государство имеет сверхвременную и сверхэмпирическую природу» .

225 Там же. С. 46.
226 Там же. С. 56.
227 Там же. С. 55.

Государство создано людьми, говорил демократ Ж.-Ж. Руссо, и людьми оно может быть изменено. Бердяеву противно всякое поползновение со стороны народа в сторону государственной власти. «Последовательной демократии, низвергающей всякий иерар-

хизм, - считает он, - никогда не было и быть не может. Такая последовательная демократия и есть анархия» . Поэтому ему ненавистно само понятие «народ». И он клеймит всех демократов за «народолюбие». Даже Достоевского, которого В. Соловьев похваливал за его недемократизм.

Бердяев ставит на место русского понятия «народ» немецкое понятие «нация». О «нации» у Бердяева речь шла уже в «Смысле творчества». В «Философии неравенства» этому посвящена уже целая глава. Бердяев сам понимает - он, вообще, всегда все сам понимает - неудобство, вытекающее из того, что слово «нация» нерусское, в отличие от слова «народ». «На французском языке, - пишет он, - есть два слова для обозначения двух существенно различных понятий - nation и people. По-русски нет соответствующих хороших слов. Противоположение нации и народа звучит плохо, потому что противополагаются иностранное слово и русское» .

Чем же «хорошо» слово «нация»? Послушаем самого Бердяева. «Нация, - пишет он, - есть категория историческая по преимуществу, конкретно-историческая, а не абстрактно-социологическая. Она есть порождение совершенно своеобразной исторической действительности, и тайна ее недоступна тем, которые совершенно лишены чувства исторической действительности, которые пребывают целиком в абстрактных социологических категориях» .

Разбивка страниц настоящей статьи сделана по: Бердяев Н. Духовные основы русской революции. В кн.: Бердяев Н. Собрание сочинений. Т. 4. Париж: YMCA-PRESS, 1990 г.

Николай Бердяев

О СВОБОДЕ И ДОСТОИНСТВЕ СЛОВА

Когда с пафосом говорят о завоеваниях свобод революцией, то прежде всего должны были бы иметь в виду те права человека, которые не могут быть от него отняты ни во имя каких благ земных. Но об этих священных и неотъемлемых правах человека менее всего у нас думают и менее всего заботятся. Пафоса свободы человека нет в стихии русской революции. Есть большие основания думать, что русские не любят свободы и не дорожат свободой. Наша так называемая «революционная демократия» одержима страстью к равенству, какой ещё не видел мир, под свободой же она понимает право насилия над соседями во имя своих интересов, произвол во всеобщем уравнении. Во имя равенства она готова у нас истребить какую угодно свободу. И нравственный источник отрицания прав, гарантирующих свободу, нужно искать в слабости сознания обязанности и в неразвитости личного достоинства. Права человека предполагают прежде всего обязанности человека. Без сознания обязанности хранить священное право ближнего ни о каких правах нельзя серьезно говорить, все права будут раздавлены. Но русское революционное сознание исконно отрицает обязанности человека, оно стоит исключительно на притязаниях человека. И тот, в ком притязания и требования сильнее обязанности и долга, тот нравственно теряет свои права, тот нравственно хоронит свою свободу. В русском революционно-демократическом душевном

облике совершенно померкло чувство вины, свойственное детям Божьим, и заменилось чувством бесконечных притязаний, свойственным детям мира сего. Всякое сознание обязанностей померкло в той стихии, которая ныне господствует в России, и потому над правами человека совершаются непрерывные надругательства. В гарантии прав человека самое важное — не претензии того, кто имеет право, а обязанности того, кто должен уважать эти права и не посягать на них.

Русская революционная демократия видит самые ценные завоевания революции во всеобщем избирательном праве, в Учредительном Собрании, в развитии классовой борьбы, в демократизации и социализации общества, но не видит их в правах человека, в свободных правах человека. Да это и не удивительно. Революционной демократии совершенно чуждо духовное понимание свободы, и она готова продать свободу, связанную с первородством человека, за чечевичную похлебку интересов. И никаких реальных и существенных прав и свобод человека русская революция нам не дала. У нас нет своего habeas corpus . Наоборот, по мере того как «развивалась» и «углублялась» революция, все более торжествовало насилие над всяким человеческим правом и всякой человеческой свободой. И прежде всего оказалось раздавленным самое священное из прав человека, самая священная из свобод — свобода слова. Мы переживаем период самого страшного рабства слова и рабства мысли. В наши кошмарные дни мало кто решается свободно и независимо мыслить, свободно и независимо выражать свои мысли в слове. Наша печать в тисках; она находится в состоянии подавленности, ей приходится держаться условной лжи, навязанной господствующими силами. Прежде приходилось много условной лжи говорить об «его величестве государе императоре»,

теперь не меньшее количество условной лжи приходится говорить об её величестве революционной демократии. И никто не решается сказать, что король гол (как в сказке Андерсена). На улицах и площадях мало кто решается громко высказывать свои мысли и чувства, все боязливо оглядываются на товарищей по соседству. Русские люди так же начинают говорить шепотом, как в самые худшие времена старого режима. И нужно прямо и громко сказать, что свобода мысли и свобода слова сейчас находится в большей опасности, чем при старом режиме. Тогда за свободное слово сажали в тюрьмы и ссылали в Сибирь, теперь могут разорвать на части и убить. Тогда, при старом гнете, свободная мысль работала и радикально критиковала господствовавшие силы, нравственно протестовала против гнета и целое столетие подрывала нравственный престиж той силы, которая лишала людей прав и свобод. Общественное мнение было против самых первооснов старой тирании и всегда выражало это, хотя и эзоповым языком. Теперь общественная мысль сделалась менее свободной. Мало кто решается восстать против первооснов современного гнета и изобличить нравственное безобразие нынешней тирании. Тирания толпы страшнее, чем тирания одного или нескольких. Русская мысль находится в тяжелом плену. Общественное мнение парализовано, оно лишилось нравственного центра. Не звучит свободный, независимый, возвышающийся над борьбой интересов, над разъярением стихий голос национальной совести, национального разума, мысли-слова (логоса).

Много критикуют у нас тактику революционной демократии, призывают к единению и коалиции, но нравственно капитулируют перед той стихией, которая

порождает тиранию, которая насилует мысль и слово. Слишком уж все взваливают на большевиков, которые стали условной мишенью, в то время как зло не только в них и не только они губят свободу в России. Зло распространено шире и источники его глубже. Интеллигенция наша исповедовала рабское миросозерцание, она отрицала самые истоки свободы — духовную природу человека, богосыновство человека. Народ же слишком долго жил в рабстве и тьме. И самые священные права человека, оправданные его бесконечной духовной природой, оказались отданными во власть количественной человеческой массы, на растерзание толпы. Если судьбу свободы слова вручить утилитарным интересам и расчетам, то в нынешний день признают лишь права того слова, которое служит революционной демократии, но отвергнут и изнасилуют права слова, которое будет служить иным целям, более высоким и глубоким целям. На этой зыбкой почве лишь слова, льстящие интересам и инстинктам масс, получают безграничную свободу. Все же иные слова, звучащие из большей глубины, заподазриваются и насилуются. Отвратительный шантаж с обвинениями в контрреволюции ведет к тиранической расправе со свободой мысли и слова, с неприкосновенностью личности. Нужно наконец властно заявить, что истинная свобода слова в России предполагает возможность высказываться всем, даже тем, которые являются сторонниками монархии Если свобода слова будет дана исключительно сторонникам демократической республики, то она будет не большей, а меньшей, чем при старом режиме, — тогда была безграничная свобода для слов, произносимых в направлении противоположном. А в свободной России хотят ограничить свободу слова лишь одним направлением! Да и предполагалось, что Учредительное Собрание, т. е. суверенный народ, решит, быть ли в России

республиканскому или монархическому строю, и что, следовательно, самые разномыслящие слои могут к нему свободно готовиться. Но монархических убеждений никто у нас не смеет свободно высказывать, это было бы небезопасно, свобода и права таких людей не были бы гарантированы. И это есть нравственная ложь, порождающая тиранию. Республиканцы, достойные этого имени, должны были бы давать всем большую свободу, чем монархисты. Нужно лишить нравственного права говорить о свободе тех, которые признают свободу лишь для себя и для своих.

Самочинные рабочие и солдатские организации совершают уже полгода надругательство над правами человека, они живут отрицанием свободы. Нельзя отрицать не только права, но и обязанности рабочих организовываться для отстаивания своих насущных интересов и для увеличения своего социального значения. Но у нас советы с самого начала революции вступили на путь классовой диктатуры, своеобразной монархической диктатуры, и это превратилось в истребление свободы в России. Надругательство над свободой и достоинством слова достигло своего крайнего выражения, когда разыгралась корниловская трагедия. Сразу же тьма объяла русское общество, и никто не смел пикнуть. Печать была терроризована и вела себя без достаточного достоинства, она не решалась потребовать прежде всего выяснения правды и приняла условную правительственную ложь о «мятеже» генерала Корнилова. Начался сыск, и над Россией навис страшный призрак красного террора, самочинной расправы над подозреваемыми в сочувствии ген. Корнилову. Испуг охватил несчастное русское общество, испуг ещё больший, чем в самые страшные времена царизма. Испуг всегда бывает преувеличен, но он характерен для духовной атмосферы русской револю-

ции. В русском обществе началось нравственное угнетение. Со страхом шептались о провокации, породившей корниловскую трагедию. Права свободно защищать генерала Корнилова, военного героя, страстного патриота и несомненного демократа, не было дано. И лишь постепенно проникли в печать разоблачения, пролившие свет на эту темную и роковую историю. Но эти кошмарные дни окончательно обнаружили у нас отсутствие свободы слова, приниженность мысли, подавленность духа. Ход революции развил у нас трусость.

Нужно громко кричать о том, что в революционной России свободы слова, свободы печати, свободы мысли не существует, её ещё меньше, чем в старой, самодержавной России. Революционная демократическая общественность лучше читает в сердцах и требует большего единообразия в мыслях, чем дореволюционная, реакционная власть, слишком равнодушная ко всякой общественной мысли и неспособная в ней разобраться. Цензура революционной демократической общественности более всеобщая и всепроникающая, чем наша старая цензура. И нужно сказать, что цензура разбушевавшейся массы народной всегда страшнее, чем цензура правительственной власти, от которой многое ускользает. Когда сам народ посягает на свободу мысли и слова, посягательство это более страшное и гнетущее, чем посягательство правительственной власти, — от него некуда спастись. После революционного переворота пали цензурные оковы и уничтожена была даже необходимая во время войны военная цензура, но не было декларации прав свободы мысли и свободы слова, посягательства на которые есть

преступление против человека и Бога. Разнузданность и распущенность слова не есть свобода. Эта разнузданность и распущенность загубила у нас свободу слова. Свобода и достоинство слова предполагает дисциплину слова, внутреннюю аскетику. Право свободы слова предполагает обязанности по отношению к слову. Всякая свобода предполагает дисциплину и аскетику и от разнуздания всегда погибает. Те разнузданные оргии слова, которые за эти месяцы практиковались в революционно-социалистической печати, уготовляли истребление всякой свободы слова. Разнузданность, распущенность и произвол истребляют свободу, свобода требует сохранения достоинства в человеке, блюдения чистоты, самоограничения. Развратное обращение со словом губит достоинство слова и порабощает. В революционной печати происходят оргии словесного разврата. Революционная фразеология выродилась в самый настоящий разврат. Не разврат ли все эти лживые крики о «контрреволюции», не разврат ли все эти лживые обещания быстрого наступления социального рая, не разврат ли все слова о святости революции, о святости интернационала и т. п.? Для завоевания свободы слова необходимо бороться против этого словесного разврата.

Русские писатели, сознающие своё призвание, своё достоинство и свою ответственность перед родиной, должны были бы требовать провозглашения гарантии свободы мысли и слова. Но это требование может нравственно импонировать лишь в устах тех писателей, которые блюдут высшее достоинство слова и мысли, которые истину и правду ставят выше каких-либо интересов. В эти революционные месяцы как бы померкли достоинство и значение русской литературы и русской свободной мысли. Слишком многие русские писатели оказались придавленными уличными

криками о их «буржуазности», о «буржуазности» всех образованных, всех творцов культуры. У них не оказалось достаточной силы сопротивления перед разбушевавшейся стихией, они растерялись и сами начали произносить слова, не истекающие из глубины их существа. У слишком многих русских писателей не оказалось собственной идеи, которую они призваны вносить в жизнь народную, они ищут идеи у того самого народа, который находится во тьме и нуждается в свете. В России должно раздаться истинно свободное слово о том нравственном одичании и безобразии, до которого мы дошли, и слово это должно возвышаться над борьбой классов, групп и партий, борьбой за интересы и за власть, оно должно быть отражением Божественного Слова, на котором только и может быть обоснована святыня свободного слова и свободной мысли, ныне поруганная и раздавленная. Это не есть вопрос политики, это — вопрос народной этики, вопрос религиозной совести народа. Народная совесть и народный разум должны иметь центр. И таким центром могут быть лишь носители высшей духовной культуры, свободные от рабьих оргий. Мы приходим к неизбежности возродить духовные основы нашей жизни и искать внутренних источников свободы. Чисто внешний путь влечет нас к гибели и рабству. Мы не хотим больше никакого рабства, ни старого, ни нового. Революционное насилие над свободой мысли и слова по существу несет в себе семя контрреволюции, оно есть наследие старого мракобесия и не может быть терпимо в свободной стране.

«Народоправство», № 11, с. 5-6,

“Философия неравенства” – единственное произведение Н. Бердяева, которое полно и достаточно систематически излагает его политические выводы, взгляды и позиции. Конечно, политические выводы можно сделать и из “Философии свободы” и из “Смысла истории”, но ни в одной из этих работ Бердяев не ставил задачу систематически излагать свою политическую доктрину. Кроме того, ни одна другая его работа не писалась как непосредственный отклик на политические события своего времени, ни одна из них не содержит такого политического пафоса (который позже не понравился и самому Бердяеву, что послужило причиной отречения автора от своей книги), ни одна другая его книга не содержит такой тотальной критики своих противников. “Философия неравенства” выделяется и в ряду подобных ей произведений русских философов, писателей, публицистов. В ней в каком-то смысле обобщено содержание таких сборников, как “Вехи”, “Из глубины”, таких книг, как “Философия хозяйства” Булгакова, “Грядущий хам” Мережковского и др. Все это делает “Философию неравенства” заметным явлением в философской публицистике своего времени. Но не только это. Книга актуальна. Во-первых, она актуальна по временным историческим причинам: мы живем в одну из интересных эпох в истории России, в такую же эпоху писал и Бердяев свою “Философию неравенства”. Естественно, что проблемы, возникшие тогда и возникающие сейчас, проблемы, на которые пытается дать ответ Бердяев, ? это одни и те же проблемы. Конечно, многое изменилось, многого уже нет, многое появилось, но Бердяев и не пытался поспеть за временем. Его рассуждения – это, как говорил он сам, рассуждения «с точки зрения вечности». Книга поднимает вечные проблемы, одной из которых — и, на наш взгляд, главной в книге Бердяева — является проблема отношения христианства и политики. Эта проблема чрезвычайно важна и сложна, и вряд ли здесь можно однозначно говорить, что Бердяев удовлетворительно и навсегда разрешил ее (а такую претензию мы легко можем увидеть в тексте), его решение – только одно из многих возможных, может быть, наиболее последовательное или противоречивое, но никак не окончательное. Можно вспомнить, что еще античные критики христианства, философы-язычники (Прокл, Юлиан) утверждали, что христианство несовместимо с политикой, с государственной деятельностью; во время, когда Бердяев писал свою книгу, восторжествовал противоположный взгляд. Популярный тогда Каутский не видел особых противоречий между христианством и социализмом, Блок в поэме “Двенадцать” поэтически соединил христианство и революцию. Христианами объявляла себя и значительная часть анархистов, христианами считала себя и правящая в России верхушка: консерваторы, реакционеры и многие, многие другие. Все это дополнялось столь же пестрыми атеистическими течениями. Многие “христиане”, по мысли Бердяева, только дискредитировали христианство тем, что выдавали себя за его приверженцев. Вот такой гордиев узел взялся развязать, а может, и разрубить, Бердяев. Именно это – настоящая цель его работы, а ни в коем случае не попытка “переубедить” кого-либо, например, большевиков, заставить их отречься от своих взглядов. Структура книги подтверждает сказанное. “Философия неравенства” состоит из 14 писем-разделов, каждый из которых освещает ту или иную проблему с позиции христианства (как оно видится Бердяеву). Бердяев определяется в понятиях, дает им христианский смысл, освобождает их от политической заболтанности. Ведь именно заболтанность – причина того, что эти понятия часто смешивают с христианством, или, наоборот, не замечают их родства.

Письмо 1 называется: “О русской революции”. Мы не найдем здесь ни исторических описаний, ни социологического анализа происходящего. Бердяев задается вопросом: как христианин должен относиться к революции вообще и к русской революции в частности? Исходя из ответа на этот вопрос, можно давать оценки и всем другим отношениям.

С одной стороны, Бердяев признает некоторую “неполитичность” христианства, его несоизмеримость с традиционными политическими категориями: “Христианство так же реакционно, как и не революционно, из него нельзя извлечь никаких выгод для мира сего”. /Бердяев Н. Философия неравенства. – М.: 1990. – С.22/. Ныне торжествуют в мире те, которые хотели бы или совершенно опрокинуть христианство, или извлечь из него революционные выгоды, выгоды социалистические или анархические.” /С.22/. Может показаться, что Бердяев полностью отступает от политики, не хочет интересоваться ею, и ему все равно, какой политический строй в стране и т.п. Это, конечно, далеко не так. Кроме отрицания политического измерения, христианство содержит и положительные ценности и утверждения, но именно на эти ценности и ведет наступление русская революция. Эти ценности – христианская свобода, личность, собственность, аристократизм, иерархия и т.д. и т.п. Все они находят свое воплощение в конкретной истории только тогда, когда власть предержащие забывают о них, начинается падение, которое заканчивается революцией: “Революция – конец старой жизни, а не начало новой жизни, расплата за долгий путь. В революции искупаются грехи прошлого. Революция всегда говорит о том, что власть имеющие не исполнили своего назначения”. /С.25/. “Вы – пассивный рефлекс на зло прошлого, вы – реакция на прошлое,” – бросает Бердяев всем революционерам. / С.27 /.

Но “все революции кончались реакциями. Это неотвратимо. Это закон.” /С.29/. И эти реакции не есть возвращение назад. “В реакциях есть иная глубина. Реакция может быть и творческой, в ней может быть и подлинное внутреннее движение к новой жизни, к новым ценностям… Нарождается что-то третье, отличное и от того, что было в революции, и от того, что было до революции.” / С.30 /. Все это применимо и к русской революции: “Русская революция есть событие, производное от мировой войны, … русский народ не выдержал великого испытания войной.”/с.32/. В чем же было это испытание? Бердяев выстраивает здесь концепцию, согласно которой Россия – вечно женственная страна, которая не из себя породила мужественность, а заимствовала ее в западных учениях, в духе других народов, во Франции и, особенно, в Германии. В войне и в культуре, которая только начала нарождаться, должен был выковаться самобытный русский дух. Но этого не случилось. Война была воспринята не как священная, божественная задача, а как тягота. Русские интеллигенты, женственные по природе, отдались немцу Марксу. Так произошло слияние восточного и западного начал, произошло не так, как должно было бы быть (а должно было случиться рождение мужественности в недрах самой России). Но революция, как уже было сказано, будет иметь реакцию, последствия ее огромны. В первую очередь она послужит уроком миру, что нельзя воздвигнуть царство Божье на земле, что нельзя забывать о религиозных основаниях общественности. Этой проблеме, посвящено второе письмо: “В мире общественном, как и в великом мире, как и во всей Вселенной, борются космос и хаос,” – вот основное положение Бердяева по этому вопросу. / С.53/. Большевики и представляют этот хаос, атомизм. Но что есть космос? “Космическая жизнь иерархична… Излучение света в этом мире должно происходить по ступеням…” /С.55/. “Этим путем охранялось качество от растерзания его количеством и само количество велось к просветлению.” /С.56/. Именно поэтому Бердяев и назвал свою книгу “Философией неравенства”. Это, однако, не значит, что Бердяев делит всех людей на касты. Все люди равны перед Богом и являются личностями. Но “бытие личности предполагает различия и дистанции”. /С.57/. “Личности нет, если нет ничего выше ее.” / С.89/. Коллективизм уничтожает и личность и иерархию, все превращает в одинаковые равные атомы. Все революции – это стихия хаоса, где личность не видна. Лозунги в защиту человека – лишь фразеология. “Ваше гуманистическое и сентименталистское заступничество за человека, ваше исступленное желание освободить его от страданий и есть ваше неверие в Бога и неверие в человека, ваш атеизм. И это всегда ведет к истреблению личности во имя освобождения человека от страданий. Принятие смысла страданий, смысла судьбы, которая со стороны представляется столь несправедливой и неоправданной, и есть утверждение личности, и есть вера в Бога и человека.” /С.61/. Не нужно считать себя справедливее Бога. Подобно этому лживому лозунгу “Во имя человека!”, Бердяев разоблачает и другие лозунги, проясняет другие понятия.

Письмо третье проливает свет на сущность государства, которая не понята теоретиками революции. Основы власти, по Бердяеву божественны, “во всякой власти есть гипноз, священный или демонический гипноз”. /С.70/. Государство, однако, “существует не для того, чтобы превратить земную жизнь в рай, а для того, чтобы помешать ей окончательно превратиться в ад”. /С.73/ . “По природе своей государство стремится к усилению и расширению”. /С.79/. Вот объяснение расцвета и падения государства, объяснение империалистических войн. Мещанское сознание не знает этого закона, она не понимает и великих подвигов Александра Македонского и др., всех великих деяний истории.

Другое понятие, разбираемое Бердяевым, ? нация. С социализмом и интернационализмом связано очень много предрассудков. “Бытие нации не определяется и не исчерпывается ни расой, ни языком, ни религией, ни территорией, ни государственным устройством и суверенитетом, хотя все эти признаки более или менее существенны для национального бытия. Наиболее правы те, которые определяют нацию как единство исторической судьбы.” /С.93-94/. Бердяев показывает это на примере еврейского народа, лишенного и государства, и территории и т.п. Нация в процессе своей судьбы испытывает и цветенья и падения, в каждый период своей истории она имеет разные права и обязанности. Лишь человек, оторванный от своих корней, отвлеченный человек соблазнится интернационализмом и космополитизмом. В национализме есть глубина, есть дух, который выражается “через качественный подбор личностей, через избранные личности.” /С.101/. Не стоит подменять нацию и народный дух собирательным количественным понятием народа.

Каждая нация имеет свою культуру и свою идею. Есть она и у русской нации. Миссия нации – нести и осуществлять эту идею, жертвуя при этом своими членами. Бог допускает свободное состязание этих идей в войнах. В отдельном письме Бердяев обосновывает необходимость войн. Мессианизм состоит в выходе из границ национального, культура же всегда национальна. Все это не имеет ничего общего со стихийным национализмом – самодовольством, идеализацией стихийного народа. Бердяев выступает за творческий национализм, который даже требует самокритики, беспрестанно возвышая нацию.

Другое понятие – консерватизм – также интерпретируется Бердяевым не совсем традиционно. Консерватор – не просто тот, кто упорно противодействует всему новому и цепляется за старое, как бы плохо ни было. Нет, “консерватизм поддерживает связь времен, не допускает окончательного разрыва в этой связи, соединяет будущее с прошлым.” /С.109/. “Революционный дух хочет создать грядущую жизнь на кладбищах, забыв о могильных плитах, хочет устроиться на костях умерших отцов и дедов, не хочет и отрицает воскресенье мертвых и умершей жизни”. /С.110/. Здесь Бердяев солидаризируется с учением Федорова о необходимости воскрешения всех мертвых в конце истории для вечной жизни.

Отдельное письмо Бердяев посвятил “аристократизму”. Аристократия – правление лучших, правление меньшинства. Большинство никогда не правит или правит лишь исторический миг. Большевики не заменили аристократию демократией, они создали новую “аристократию” – бюрократию, партийных функционеров, заменили хорошее меньшинство меньшинством плохим. Аристократия есть иерархия и уважение к иерархии, поэтому аристократ признает все, что выше его. Плебей же постоянно завидует, постоянно стремится наверх, дух плебея – дух выскочки. Плебей жаден и завистлив. Аристократ жертвенен и щедр. Он никогда не бывает обиженным, а скорее чувствует себя виноватым. Аристократизм – не классовое понятие: “аристократический склад души может быть и у чернорабочего, в тоже время, как дворянин может быть хамом.” /С.130/. Аристократы – гении – рождаются “в провиденциально предназначенные минуты.” /С.137/. Противоположное аристократизму стремление – это стремление к равенству. Лозунг равенства наиболее соблазнителен для массы. “Свобода и равенство несовместимы. Свобода есть, прежде всего, право на неравенство. Равенство есть, прежде всего, посягательство на свободу, ограничение свободы.” / С.148 /. Всякий либерализм не постигает религиозной сущности свободы, а требует, по сути, только равенства и идет рука об руку с демократизмом. Демократизм состоит в обожествлении произвола народной воли без всякой связи с содержанием, т.е. с тем, что именно эта воля волит. Ведь эта воля может быть направлена на зло. А даже если она направлена на добро, это означает, что есть нечто высшее, чем она сама. “В высшей народной воле получается лишь арифметическое сложение.” /С.161/. Но “по большинству голосов история не только не могла бы совершаться, но она никогда бы и не началась. Мир остался бы в первоначальной тьме “нераскрытости”, в равенстве небытия”. /С.50/. “Демократическое равенство есть потеря способности различать качество духовной жизни”. / С.160/. На Западе уже начали понимать несовершенство демократии и ищут новые формы, но возможно, что уже поздно, так как Запад сгнил, обуржуазился, попал под диктатуру публичности. Когда тобой правят высшие идеалы и ценности, это можно стерпеть, когда тобой правят несколько равных тебе или же низших – это худшая тирания.

“Подчинение церкви государству, национальности; высшим ценностям сладостно и благородно. Но почему должен я подчиняться интересам, инстинктам и вожделениям человеческой массы?” /С.171/. Предел демократизма – в социализме. Современный социализм вышел из буржуазной демократии, он насквозь буржуазен. “От “буржуазии” научился “пролетариат” атеизму и материализму, от нее усвоил себе дух поверхностного просветительства, через нее пропитался духом экономизма, она толкнула его на путь борьбы классовых интересов.” /С.177/. “Буржуа” и “пролетарий” ? близнецы”. /С.179/. И у того и у другого дух зависти и жадности и нет никакого благородства. Христианство благородно, и оно не имеет ничего общего с социализмом, хотя распространились теории, сближающие их. Социализм имеет религиозную природу, но это иудаистский хилиазм, т.е. желание построить царство Божье на земле, что для христианства невозможно. “Социализм есть устроение человечества на земле без Бога и против Бога”. /С.183/. “В царстве Божье будет неравенство. С неравенством связано всякое бытиё”. /С.193/. Христианин не бунтует против богатых, хотя и признает, что богатому тяжело расстаться со своим богатством. Христос учил отдавать, но не учил “экспроприировать”.

Противоположностью социализму, по видимости, является анархизм. Но это только видимость. Анархизм не выступает за равенство, выступает он за свободу. Но это пустая свобода, которая не признает над собой высших ценностей, это предельное безбожье, обожествление собственного Я. “Вы хотите иметь возможность делать все, что вам хочется. Но хотелось ли вам уже чего-то по существу?” Анархизм бесцелен. Этот анархизм не совместим, конечно, с христианством, как того хочет Л.Толстой. Анархизмом заражена лишь чернь и литературно-артистическая богема, но ни в коем случае не аристократы.

Стиль Бердяева очень эмоционален, это скорее проповедь, чем рассуждения, поэтому к концу книги мысли начинают повторяться. Так, все аргументы за необходимость войн были высказаны уже ранее за исключением того, что призывы к вечному миру исходят из страха перед смертью, а следовательно – из неверия в вечную жизнь. Единственный вид войны, который отвергает Бердяев, ? война классовая, ведущаяся из ненависти, а не во имя высших ценностей. В письме “О хозяйстве” Бердяев еще раз подчеркивает аристократическую природу труда и хозяйства, которые не могут обходиться без иерархии. Любое равенство ведет к упадку хозяйственной жизни. Здесь же Бердяев ставит сложную философскую проблему техники и ее негативного влияния на человека. Но технику нельзя отрицать во имя более отсталых форм, ее нужно преодолеть, как дух преодолевает материю.

В письме “О культуре” Бердяев понимает культуру как качество, противовес цивилизации, обозначающей количество. Культуры вечны и индивидуальны. Цивилизация – наоборот. И наконец, в заключительном письме Бердяев обобщает свое понимание истории, ее смысл – искание царства Божия, спасение, а не богостроительство на Земле.

В послесловии, написанном позже, философ предупреждает, что все сказанное им не есть просто реакция, но осмысление происшедшего. Это своего рода поиск Бердяева своего места в системе координат, заданных идеологиями Нового Времени. Совершенно очевидно, что между тремя идеологиями: либерализмом, социализмом и консерватизмом, Бердяев выбирает консерватизм. Это видно хотя бы из того факта, что он, как и все консерваторы, предпочитает не различать либерализм и социализм по существу, а видит в них всего лишь две версии одной, по сути, капиталистической, буржуазной, мещанской, антихристианской и антиконсервативной модели. Тем ни менее, как уже отмечалось , идеологии Нового времени редко фигурируют в так называемом «чистом виде», а чаше представлены в виде миксов. Миксы определяются соседством со смежной идеологией. Так, консерватизм чаще всего фигурирует в двух версиях: либерально-консервативной и социально-консервативной. Анализ «Философии неравенства» показывает, что Николай Бердяев является в чистом виде выразителем именно либерального консерватизма. И это определяется не только непосредственной критикой революции, которая произошла под социалистическими лозунгами, но и всей философской позицией Бердяева, а именно его пониманием (весьма свободным и неортодоксальным) христианства, его персоналистскими (а значит, и часто анархистскими и индивидуалистическими, либеральными) философскими убеждениями.

____________________________

См. Матвейчев О.А. Классификация видов консерватизма. Новая версия. – Тетради по консерватизму. № 2 /2/ 2014 . Фонд ИСЭПИ. Москва. 2014 г. стр. 75-76/

На днях во множестве интернет-изданий запостили одну и ту же информацию:

«Святейший патриарх Московский и всея Руси Кирилл в очередном выпуске программы «Слово пастыря» подверг критике лозунг «Свобода, равенство, братство».

«Если есть свобода, то не может быть равенства, ведь свобода - словно луг, на котором растут цветы и травы, и каждая трава поднимается в меру своей силы. Равенства нет - одна посильная, другая послабее, третью вообще не видно. А равенство - как постриженный газон, все равны, но нет никакой свободы», - цитирует патриарха Кирилла пресс-служба РПЦ.

Патриарх заявил, что «если бы пораньше об этом задумались наши горе-интеллектуалы, (...) то, может быть, повнимательнее отнеслись бы к этому соблазнительному лозунгу».

(В данном случае цитирую отсюда ).

Я не поленилась, нашла выпуск программы «Слово пастыря», которую все цитируют. Естественно, оказалось, что сказанное цитируют не совсем точно (или совсем неточно):

«В прошлый раз, когда я отвечал на вопросы телезрителей, я коснулся темы революции, в том числе в связи с темой свободы. Но, отталкиваясь от Вашего вопроса, хотел бы высказаться подробнее на эту тему, ведь вопрос, конечно, принципиальный. Ради свободы, в первую очередь, и совершалась революция, причем не только у нас. Если взять революции в Западной Европе, то ведь оттуда пришли лозунги равенства, братства, свободы. Именно этими лозунгами вдохновлялись французские революционеры, а потом, через соответствующую пропаганду, эти лозунги перешли и в наш культурный дискурс и укоренились в сознании нашей интеллигенции.

И ведь действительно лозунг очень привлекательный. Спросите любого человека: Вы за свободу? Да. Вы за равенство? Да. Вы за братство? Да. Нет ни одного человека, который скажет «нет». Правда, нашелся один мудрый человек, Николай Александрович Бердяев, выдающийся русский философ, который, правда, уже в послереволюционные годы, размышляя на тему равенства, братства и свободы, сказал о противоречивости этих понятий. По его словам, если есть свобода, то не может быть равенства, ведь свобода — словно луг, на котором растут цветы и травы, и каждая трава поднимается в меру своей силы. Равенства нет — одна посильная, другая послабее, третью вообще не видно. А равенство — как постриженный газон, все равны, но нет никакой свободы …

Если б об этом пораньше задумались наши горе-интеллектуалы! Если бы такого рода сравнение пораньше пришло им в голову! Если бы оно распространилось в массовом сознании, то, может быть, люди повнимательнее отнеслись к этому соблазнительному лозунгу — «свобода, равенство, братство».

Вот что сказал патриарх Кирилл по поводу лозунга «Свобода, равенство, братство», сославшись при этом на философа Николая Бердяева .

Прочитав версию «Взгляда», я хотела было пуститься в спор с патриархом. Но поскольку его слова про свободу и равенство - непрямое цитирование из Бердяева, то я и пошла туда - к философу:

«Либеральная идеология зародилась в умственной атмосфере XVIII века, которая склонна была утверждать естественную гармонию. Эта идеология проникнута верой в естественную гармонию свободы и равенства, во внутреннее родство этих начал. Французская революция совершенно смешивала равенство со свободой [выд. моё - bin_rada]. Весь XIX век разбивал иллюзии естественной гармонии, он жизненно раскрыл непримиримые противоречия и антагонизмы. Обнаружилось, что равенство несет с собой опасность самой страшной тирании. Обнаружилось, что свобода нисколько не гарантирует от экономического рабства. Отвлеченные начала свободы и равенства не создают никакого совершенного общества, не гарантируют прав человека. Между свободой и равенством существует не гармония, а непримиримый антагонизм [выд. моё - bin_rada]. Вся политическая и социальная история XIX века есть драма этого столкновения свободы и равенства. И мечта о гармоническом сочетании свободы и равенства есть неосуществимая рационалистическая утопия. Никогда не может быть замирения между притязаниями личности и притязаниями общества, между волей к свободе и волей к равенству. Отвлеченный либерализм так же бессилен разрешить эту задачу, как и отвлеченный социализм. Это — квадратура круга. В плане позитивном и рациональном задача эта неразрешима. Всегда будет столкновение безудержного стремления к свободе с безудержным стремлением к равенству. Жажда равенства всегда будет самой страшной опасностью для человеческой свободы. Воля к равенству будет восставать против прав человека и против прав Бога [выд. моё - bin_rada]. Все вы, позитивисты-либералы и позитивисты-социалисты, очень плохо понимаете всю трагичность этой проблемы. Свобода и равенство несовместимы. Свобода есть прежде всего право на неравенство. Равенство есть прежде всего посягательство на свободу, ограничение свободы [выд. моё - bin_rada]. Свобода живого существа, а не математической точки, осуществляется в качественном различении, в возвышении, в праве увеличивать объем и ценность своей жизни. Свобода связана с качественным содержанием жизни. Равенство же направлено против всякого качественного различия и качественного содержания жизни, против всякого права на возвышение. Один из самых замечательных и тонких политических мыслителей XIX века, Токвиль, первый ясно сознал трагический конфликт свободы и равенства и почуял великие опасности, которые несет с собой дух равенства. «Я думаю, — говорит этот благородный мыслитель, — что легче всего установить абсолютное и деспотическое правительство у народа, у которого общественные состояния равны, и полагаю, что если подобное правительство раз было установлено у такого народа, то оно не только притесняло бы людей, но с течением времени отнимало бы у каждого из них многие из главнейших свойств, присущих человеку. Поэтому мне кажется, что деспотизма всего более следует опасаться в демократические времена». Этот благородный ужас перед нивелировкой, перед европейской китайщиной был и у Д. С. Милля. И его беспокоила судьба человеческой личности в демократическом обществе, одержимом духом равенства. Иллюзии XVIII века, иллюзии французской революции были разбиты. Свобода расковывает безудержную волю к равенству и таит в себе семя самоотрицания и самоистребления. Либерализм порождает демократию и неудержимо переходит в демократизм. Таково его последовательное развитие. Но демократия истребляет самые основы либерализма, равенство пожирает свободу [выд. моё - bin_rada]. Это обнаружилось уже в ходе французской революции. 93 год истребил декларацию прав человека и гражданина 89 года. Это процесс фатальный. Противоречие между свободой и равенством, между правами личности и правами общества непреодолимо и неразрешимо в порядке естественном и рациональном, оно преодолимо и разрешимо лишь в порядке благодатном, в жизни церкви [выд. моё - bin_rada]. В общении религиозном, в обществе церковном снимается противоположность между личностью и обществом, в нём свобода есть братство, свобода во Христе есть братство во Христе. Духовная соборность разрешает эту квадратуру круга. В ней нет различия между правом и обязанностью, нет противоположения. Но в церковном обществе нет механического равенства, в нём есть лишь братство. И свобода в нём не есть противоположение себя другому, ближнему своему. Религиозное общение основано на любви и благодати, которых не знает ни либерализм, ни демократизм. И потому разрешаются в нём основные антиномии человеческой жизни, жесточайшие её конфликты».

Это из книги Н.А. Бердяева «Философия неравенства. Письма к недругам по социальной философии» , изданной в Берлине в 1923 году (напомню, что Николай Бердяев был выслан из советской России в 1922 году на «философском пароходе». Напомню также, что первоначально Бердяев стоял на позициях марксизма, а затем перешёл к философии личности и свободы в духе религиозного экзистенциализма и персонализма, впрочем, продолжая считать Карла Маркса гениальным человеком).

Патриарх, несомненно, лучше меня знаком с творчеством Николая Бердяева, поэтому я не берусь судить, говорил ли где-нибудь философ о равенстве как о подстриженном газоне. Но вышеприведённая цитата, взятая из седьмой главы книги «Философия неравенства» (« Письмо седьмое. О либерализме »), на мой взгляд, вполне отражает взгляды Бердяева на проблему соотношения свободы и равенства.

Я же хочу добавить некую иллюстрацию. Когда говорят о равенстве и свободе, перед моими глазами предстаёт совсем другая картинка, чем перед глазами патриарха. Стриженый газон - это иллюстрация про равенство результатов. Цветущий луг - иллюстрация про свободу личности, при которой выживает сильнейший («человек человеку - волк», утверждал и Бердяев в определённый период своей жизни, в частности, в книге «Философия неравенства»). Для меня же иллюстрацией равенства возможностей перед глазами предстаёт роскошная ухоженная клумба, на которой все ростки получают равное внимание со стороны садовника (будем считать в этой роли социальное государство), и потому цветёт и плодоносит клумба намного более пышно и обильно, чем цветущий луг. Разве не наблюдали мы этого пышного цветения в СССР (со всеми его издержками), когда мировая культура и наука развивались гигантскими темпами вслед за их развитием в Советском Союзе? Россия только-только в настоящее время «доедает» научный задел, доставшийся ей со времён СССР.

Либеральная идеология зародилась в умственной атмосфере XVIII века, которая склонна была утверждать естественную гармонию. Эта идеология проникнута верой в естественную гармонию свободы и равенства, во внутреннее родство этих начал. Французская революция совершенно смешивала равенство со свободой. Весь XIX век разбивал иллюзии естественной гармонии, он жизненно раскрыл непримиримые противоречия и антагонизмы. Обнаружилось, что равенство несет с собой опасность самой страшной тирании. Обнаружилось, что свобода нисколько не гарантирует от экономического рабства. Отвлеченные начала свободы и равенства не создают никакого совершенного общества, не гарантируют прав человека. Между свободой и равенством существует не гармония, а непримиримый антагонизм. Вся политическая и социальная история XIX века есть драма этого столкновения свободы и равенства. И мечта о гармоническом сочетании свободы и равенства есть неосуществимая рационалистическая утопия. Никогда не может быть замирения между притязаниями личности и притязаниями общества, между волей к свободе и волей к равенству. Отвлеченный либерализм так же бессилен разрешить эту задачу, как и отвлеченный социализм. Это – квадратура круга. В плане позитивном и рациональном задача эта неразрешима. Всегда будет столкновение безудержного стремления к свободе с безудержным стремлением к равенству. Жажда равенства всегда будет самой страшной опасностью для человеческой свободы. Воля к равенству будет восставать против прав человека и против прав Бога. Все вы, позитивисты-либералы и позитивисты-социалисты, очень плохо понимаете всю трагичность этой проблемы. Свобода и равенство несовместимы. Свобода есть прежде всего право на неравенство . Равенство есть прежде всего посягательство на свободу, ограничение свободы. Свобода живого существа, а не математической точки, осуществляется в качественном различении, в возвышении, в праве увеличивать объем и ценность своей жизни. Свобода связана с качественным содержанием жизни. Равенство же направлено против всякого качественного различия и качественного содержания жизни, против всякого права на возвышение. Один из самых замечательных и тонких политических мыслителей XIX века, Токвиль, первый ясно сознал трагический конфликт свободы и равенства и почуял великие опасности, которые несет с собой дух равенства. "Я думаю, – говорит этот благородный мыслитель, – что легче всего установить абсолютное и деспотическое правительство у народа, у которого общественные состояния равны, и полагаю, что если подобное правительство раз было установлено у такого народа, то оно не только притесняло бы людей, но с течением времени отнимало бы у каждого из них многие из главнейших свойств, присущих человеку. Поэтому мне кажется, что деспотизма всего более следует опасаться в демократические времена". Этот благородный ужас перед нивелировкой, перед европейской китайщиной был и у Д. С. Милля. И его беспокоила судьба человеческой личности в демократическом обществе, одержимом духом равенства. Иллюзии XVIII века, иллюзии французской революции были разбиты. Свобода расковывает безудержную волю к равенству и таит в себе семя самоотрицания и самоистребления. Либерализм порождает демократию и неудержимо переходит в демократизм. Таково его последовательное развитие. Но демократия истребляет самые основы либерализма, равенство пожирает свободу. Это обнаружилось уже в ходе французской революции. 93 год истребил декларацию прав человека и гражданина 89 года. Это процесс фатальный. Противоречие между свободой и равенством, между правами личности и правами общества непреодолимо и неразрешимо в порядке естественном и рациональном, оно преодолимо и разрешимо лишь в порядке благодатном, в жизни церкви. В общении религиозном, в обществе церковном снимается противоположность между личностью и обществом, в нём свобода есть братство, свобода во Христе есть братство во Христе. Духовная соборность разрешает эту квадратуру круга. В ней нет различия между правом и обязанностью, нет противоположения. Но в церковном обществе нет механического равенства, в нём есть лишь братство. И свобода в нём не есть противоположение себя другому, ближнему своему. Религиозное общение основано на любви и благодати, которых не знает ни либерализм, ни демократизм. И потому разрешаются в нём основные антиномии человеческой жизни, жесточайшие её конфликты.

Внутреннее развитие либерализма ведет к демократическому равенству, которое становится в неизбежное противоречие со свободой. Но и с другой стороны либерализм подвергается опасности разложения и вырождения. В либеральной идее, самой по себе, нет ещё ничего "буржуазного". Нет ничего "буржуазного" в свободе. Я с отвращением употребляю ваши излюбленные слова, пошлые и поверхностные, лишенные всякого онтологического смысла. Я не думаю, чтобы вы знали, что такое "буржуазность", и имели право говорить о ней. Вы ведь сами целиком в ней пребываете. Но нельзя не признать, что господство отвлеченного либерализма в жизни экономической дало свои отрицательные и злые плоды. Если манчестерство и имело относительное оправдание в известный исторический момент, то в дальнейшем неограниченное господство его лишь компрометировало и разлагало либеральную идею. Ничем не ограниченный экономический индивидуализм, отдающий всю хозяйственную жизнь целиком во власть эгоистической борьбы и конкуренции, не признающей никакого регулирующего принципа, не имеет как будто никакой обязательной связи с духовным ядром либерализма, т. е. с утверждением прав человека. Несостоятельность так называемого экономического либерализма давно уже выяснилась. И вокруг идеи либерализма образовалась атмосфера, насыщенная неприятными ассоциациями. Вообще ведь идеи, и даже не столько идеи, сколько слова, их выражающие, подвержены порче. Человеческие интересы способны исказить и загрязнить и самые высокие слова, связанные с жизнью религиозной. Слово "либерализм" принадлежит к разряду очень порченых слов. Но много ли осталось слов не порченых, во многих ли словах наших осталась ещё светоносная, действенная энергия? Порча либерализма началась со смешения целей и средств, с подмены духовных целей жизни материальными средствами. Свобода человека, права человека есть высокая духовная цель. Всякий политический и экономический строй может быть лишь относительным и временным средством для осуществления этой цели. Когда либерализм видит в свободе человека и неотчуждаемых правах его высокую цель, он утверждает неполную, но несомненную истину. Но когда он начинает временным и относительным политическим и экономическим средствам придавать почти абсолютное значение, когда в исканиях новых форм социальной организации он начинает видеть недопустимое нарушение своей отвлеченной доктрины, он вырождается и разлагается. На этой почве создались очень сложные и запутанные отношения между либерализмом и социализмом, которые нельзя выразить в отвлеченной формуле.

Вы любите противополагать либерализм и социализм как два вечно враждующих и несовместимых начала. Это так же относительно верно, как и все отвлеченные формулы. Идеология либеральная и идеология социалистическая образовались вокруг разных жизненных задач, пафос их имеет разные источники. Воля к свободе породила либеральную идеологию. Идеологию социалистическую породила воля к обеспечению хлеба насущного, к удовлетворению элементарных жизненных потребностей. И если либералами делаются те, у кого элементарные жизненные потребности удовлетворены и обеспечены и кто хочет свободно раскрыть свою жизнь, то социалистами делаются те, кому нужно ещё удовлетворение более элементарных жизненных требований. В перспективе индивидуальной социализм элементарнее либерализма. В перспективе же общественной это соотношение обратное. В принципе как будто бы мыслим либеральный социализм и социалистический либерализм. Либерализм не имеет никакой обязательной идейной связи с манчестерством, с экономическим индивидуализмом, эта связь – случайно-фактическая. Либерализм вполне совместим с социальным реформаторством, он может допускать всё новые и новые средства и методы для обеспечения свободы и прав человека. Либеральная декларация прав носит формальный характер и допускает какое угодно социальное содержание, если оно не посягает на права человека, признанные неотъемлемыми. Известного рода реформаторский социализм даже более совместим с идеальными основами либерализма, чем с крайними формами демократии, не имеющей социального характера. С другой стороны, возможен либеральный социализм. Социализм реформаторского типа может основываться на либеральных принципах, может мыслить социальное реформирование общества в рамках декларации прав человека и гражданина. Либерализм впитывает в себя элементы социализма. Социализм же делается более либеральным, более считается не только с экономическим человеком, но и с человеком, обладающим неотъемлемыми правами на полноту индивидуальной жизни, правами духа, не подлежащими утилитарным ограничениям. Но либеральный, реформаторский социализм не есть, конечно, настоящий социализм. Важнее всего признать, что либерализм и социализм – относительные и временные начала. Вера либеральная и вера социалистическая – ложная вера.